— Жаль, — заметил Дэвид. — Никакой реакции.
Тут у них за спиной послышался смех. Добрый, искренний юношеский смех. Супруги обернулись одновременно. Позади них стоял молодой человек. На нем были мешковатые, вытянутые на коленях вельветовые брюки, клетчатая рубашка и суконный пиджак. Его длинные светлые волосы были знакомы с расческой и выглядели сравнительно опрятно.
— Хорошо, когда тебя понимают, — сказала Джил.
— Я сам бы никогда на это не решился, — заметил молодой человек. У него был приятный голос и какое-то странное произношение, состоявшее на одну четверть из местного диалекта и на три четверти из лексикона диктора Би-би-си, общепринятого повсюду в студенческом мире.
— Для этого не нужно особой решительности, — возразил Дэвид. — Наблюдательность нашей публики оставляет желать лучшего, а ожидание встречи с чем-нибудь неординарным вообще отсутствует. Расплата за урбанистический образ жизни.
— Мне об этом ничего не известно, — сказал молодой человек, — но я точно знаю, что они роятся на этих выставках, и создается впечатление, будто эта дребедень может дать повод для размышления.
В его голосе слышалась явная горечь, и чета Уинтринхэмов почувствовала себя неуютно.
— Пройдемте сюда, — продолжил он и направился в ближайший угол комнаты, казалось, даже не допуская мысли, что они не последуют за ним.
Удивленно переглянувшись, Дэвид с Джил поспешили за юношей.
— Что вы думаете по этому поводу? — спросил молодой человек, когда они присоединились к нему.
На столике у стены разместился узкий стеклянный футляр, внутри которого выстроился ряд кусочков старой губки, над которой поработали ножницы, превратив ее в грубое, примитивное подобие человеческих голов.
— Что вы об этом думаете? — настаивал он.
— По-моему, просто какая-то чепуха, — сказал Дэвид.
— Я знал, что вы согласитесь со мной. Вся выставка — сплошная чепуха.
— Нет, — возразила Джил. — Мы еще не осмотрели всю экспозицию, но я уверена, что в некоторых картинах что-то есть. Как бы то ни было, здесь выставлены три картины Пикассо.
— Вам нравится Пикассо?
— Чрезвычайно.
— Но он несовременен. Его произведениям по крайней мере лет пятьдесят.
Молодой человек неохотно кивнул.
— Пикассо почти единственный, кто может рисовать, — согласился он.
Джил даже не попыталась оспаривать это безапелляционное утверждение.
Разговор закончился, а Уинтринхэмы отправились дальше смотреть картины, которые, собственно, и являлись истинной причиной их появления здесь.
Молодой человек затерялся где-то позади, но когда они перешли в следующий зал, то снова заметили его поблизости. Он улыбнулся Джил, и она ответила ему тем же. Дэвид несколько вырвался вперед, юноша поравнялся с ней и тихо заговорил.
— Сначала я принял его за одного художественного критика. Особенно когда он начал делать заметки в блокноте, но когда ему вздумалось положить на поднос спички, мне стало понятно, что эта роль не для него.
— Кого именно?
— Освальда Берка.
Он с удивительной горечью произнес это имя, и Джил посмотрела на него широко открытыми глазами.
— Ах, вы так не считаете! Конечно, ему действительно все это нравится. Может быть, он и прав. Правда, это не касается этих кусочков губки, даже если он от них в восторге. Но он действительно разбирается в картинах, разве не так? А я нет. Так что мне трудно составить о нем свое мнение. Кроме того, у него блестящее перо. Мне здесь больше всего доставляет удовольствие наблюдать за тем, что делается. Иногда мое внимание привлечет какая-нибудь картина с понятным сюжетом, а иногда и то, и другое.
Ей не хотелось оказаться втянутой в спор о современном искусстве, понимая, что она не настолько хорошо разбирается в нем, чтобы поддержать дискуссию. Джил постаралась присоединиться к Дэвиду, и молодой человек снова отстал и не старался больше следовать за ней.
Час спустя Уинтринхэмы почувствовали, что с них достаточно или, как выразился Дэвид, «подсознание удручающе однообразно».
— Ты имеешь в виду постоянные повторы?
— Да, и это тоже.
— Ну, они сознательно копируют друг друга. Художники часто объединяются в группы.
— Современные объединения слишком похожи между собой.
— Давай лучше отправимся взглянуть на настоящие картины.
— Тише!
Они осмотрели другие залы галереи и затем в хорошем расположении духа отправились на поиски чая.
— Мы слишком многого ждем от современного хлама, — заметила Джил. — А на поверку всегда выходит одно и то же. Мы ждем, что большинство работ будет отмечено искрой гениальности, и поэтому не можем приклеивать им ярлык второсортности, который они заслужили. А для того чтобы определить двух-трех лучших представителей этого поколения, потребуется немало времени и сил. Мы ждем от них слишком многого.
— Совсем как наш юный друг.
— О, он был абсолютно уверен, что все это чепуха. Но, возможно, его негодование вызвано тем, что он не видит в этом никакого смысла.
— Хотя и должен разбираться в этом. По крайней мере, он имеет к этому непосредственное отношение.
— Что ты имеешь в виду?
— Разве ты не заметила у него в руках блокнот для зарисовок? И карандаш всегда наготове? Когда мы уходили из зала, он рисовал в нем кого-то. Мне кажется, это была ты.
— Надеюсь, что нет!
— Ну почему? Довольно привлекательная личность.
— Ах, дорогой! Ты просто старый льстец. И это после стольких лет.
— Не притворяйся, что тебе это не нравится.
Через полчаса они снова поднялись наверх и оказались в центральном холле.
— Интересно, — заметила Джил, — наши экспонаты все еще остались на месте?
— Ты имеешь в виду эти вещицы?
— Как тебе будет угодно, но я рассматриваю это как наше коллективное творчество и считаю, что мой аспирин придал ему подлинную завершенность.
— Пойдем посмотрим. Толпа в выставочном зале поредела. Теперь посетители с озадаченным выражением лица подолгу задерживались и внимательно разглядывая экспонаты. И только двое мужчин в центре зала оживленно беседовали и смеялись. Молодой человек в суконном пиджаке стоял поодаль и сосредоточенно рисовал в своем блокноте.
— Ну, что я тебе говорил? — сказал Дэвид, подталкивая Джил, когда она склонилась над подносом с сюрреалистической композицией.
— Они все еще на месте, — довольно заметила она. — И появился еще один коробок спичек.
— Возможно, это дело рук молодого человека с карандашом?
— Кого? Ах да, я поняла. Похоже, он очень увлечен своей работой, не так ли? Тебе не кажется, что он рисует Джеймса?
— Хотел бы я знать. Пойдем и спросим его об этом. Они направились к молодому человеку, но в это время собеседники в центре зала тоже пришли в движение, а один из них, заметив Уинтринхэмов, улыбнулся и подошел к ним.
— Нас перехватили, — пробормотала Джил, и в следующую минуту она уже обменивалась рукопожатием с Джеймсом Симингтоном-Коулом, врачом-офтальмологом госпиталя Святого Эдмунда. После этого он представил своего спутника, самого Освальда Берка.
Она была приятно удивлена его наружностью и уже не в первый раз отметила, что внешность писателя никогда не совпадает с тем впечатлением, которое оставляют его произведения. Работы Берка обычно были прямолинейными, резкими, с долей сарказма, но в то же время честными и, можно сказать, страстными. А перед ней стоял мужчина с заурядной приятной внешностью, но в то же время она почувствовала на себе его проницательный взгляд. Она не отважилась обсуждать с ним эту выставку, ей только очень хотелось показать, как они с Дэвидом приняли в ней участие. Но после нескольких общих замечаний по поводу возрождающейся популярности картинных галерей мужество оставило ее, — и беседа подошла к концу. Освальд Берк и Симингтон-Коул покинули зал вместе.
— А теперь посмотрим, чем занимается наш юноша, — заметила Джил.
Он с радостью показал им свои работы. Дэвид взял у него блокнот и едва не открыл рот от изумления, когда стал перелистывать страницы.
— А вот и ты, — сказал он жене. — Я же говорил тебе, что там будет и твой портрет.
— Ах! — Джил стала рассматривать рисунок. Он был выполнен с удивительной точностью. В нескольких скупых штрихах она увидела себя не так, как это обычно бывает в зеркале, в этом было нечто большее.
— Ах, — повторила она, чувствуя странное беспокойство.
Джил передала блокнот Дэвиду, который даже не взглянул на нее и снова стал листать его страницы, пока не остановился на последнем наброске.
— Это просто великолепно, — тихо сказал он. Джил снова взяла в руки блокнот. С его страницы на нее смотрел Джеймс Симингтон-Коул. Тонкие, интеллигентные черты его лица разъедала потаенная страсть. Его нельзя было назвать алчным или жадным, но определенное родство существовало. Ищущий, голодный взгляд. Лицо его было напряженным и выражало холодный расчет и жестокость — качества, которые у коллеги своего мужа она раньше не замечала, но теперь они стали легкоузнаваемы. Джил даже вздрогнула от неожиданности и перевернула страницу. Заурядные черты лица художественного критика растянулись в дежурной улыбке и были очерчены тремя или четырьмя сочными штрихами. Изображение этой довольно известной и выдающейся личности явно носило черты карикатуры, причем довольно жесткой.